К 60-летию Сталинградской битвы. "После смерти". Вспоминает А.П. Косачев (записала А.Захваткина)

Я родился в 1922 году в селе Петровском Нарофоминского района, что под Москвой. В 1937 г. окончил семь классов, поступил в Москве в фабрично-заводское училище. В 1939 г. его окончил и стал работать слесарем-сборщиком высокоточных авиационных приборов на авиазаводе. В сентябре 1941 г. немцы подошли к столице, завязались тяжелые бои.

            В октябре завод начал эвакуироваться в тыл, а мы, человек 20 парней, добровольно попросились в армию. Третьего ноября нас призвали. Меня направили в Муром, радистом-корректировщиком артогня в артиллерийский полк. Мы учились, готовились воевать, и в декабре выехали на Калининский фронт. Но вместе назначения нас, москвичей, как наиболее образованных, вернули в Москву, направили в военное училище.

            В мае 1942 года я окончил Владимирское военно-пехотное училище в звании лейтенанта-командира минометного взвода и получил назначение в г. Шуя Ивановской области,  где формировалась 292 стрелковая дивизия. Нас встретили матросы и офицеры 70-й морской бригады, уцелевшие в боях. А вскоре пришли эшелоны с новобранцами. Мы поразились: натуральные «басмачи». В полосатых халатах, тюбетейках, тюрбанах! Они были набраны в глухих кишлаках Средней Азии. Большинство не знали русского языка, и нам, командирам, пришлось учить некоторые слова команды на их языке» «утур» - встать, «юп» - ложись  и т.д. Умеющих говорить по-русски мы сделали переводчиками – для дублирования команд. За редким исключением, новобранцы не владели оружием,  результаты учебных стрельб не были плачевными.  Метание гранат и того хуже: еле заставишь бросить гранату с выдернутой чекой. А если бросит – то чуть не к ногам, и командиру приходилось отфутболивать ее подальше.

            Остаток мая, июнь, июль занимались боевой подготовкой. Я был командиром минометного (50мм) взвода седьмой роты 1007 стрелкового полка. Во взводе было четыре отделения, это 40 солдат, по одному миномету на отделение.

            23 августа по тревоге отправились на станцию Шуя и погрузились в эшелоны. Каски нам не дали – их не оказалось; не получили и солдатские медальоны. 292-я дивизия – 11 тыс. человек – двинулись на войну. НЕ доезжая 40 км до Воронежа, выгрузились и пошли по степи в сторону Сталинграда. Шли семь суток – днем и ночью. Рассредоточивались цепочками, чтобы меньше было потерь от обстрелов немецкой авиацией.

            В первых числах сентября подошли к переднему краю фронта, где шли ожесточенные бои – к району станций Котлубань  и Самофаловка. Все семь месяцев Сталинградского сражения там не прерывались наступательные и оборонительные бои без особого успеха для противостоящих сторон: оборона стояла насмерть, за короткий срок исчезали, перемалывались целые дивизии 24-й армии. Лишь в январе 1943 года, когда завершилось окружение шестой армии Паулюса, фронт у Котлубани двинулся с места.  Маршал бронетанковых войск Ротмистров, вспоминая тяжелейшие непрерывные бои в районе Котлубани, назвал эти места полем смерти для нас и для врага.

            Трудность боевых действий усиливалась особенностями местности, на которой все происходило. Котлубань и Самофаловка – это открытая от горизонта до горизонта степь. Ни ориентиров, ни мест укрытия. Даже воронки от тяжелых бомб и снарядов не спасали пехоту – ссохшаяся почва была крепкой как гранит. У наших войск не было такой техники, как у противника. Ночью траншеекопателями немцы быстро рыли траншеи по линии передовой. Наш пехотинец, лежа на земле, лежа расковыривал  небольшое углубление, даже не наскребая земли на передний ровик для упора винтовки. Строить капитальные инженерные сооружения – невозможно из-за быстро меняющейся обстановки. Лишь серая, полуметровой высоты полынь да легкий ковыль служили «укрытием» от врага. Мелкие снаряды и мины, не пробивая твердый грунт, рвались на поверхности, осколки разлетались вокруг, сея смерть и боль. Так что воевали просто «по-русски»: грудь на грудь, порой с безразличием к собственной жизни, все равно не спрячешься. А если ранит, и не можешь добраться в «тыловой медпункт, то лежи и жди ночи, может, кто и найдет тебя. Повозки  за ранеными приезжали редко, останавливались не ближе, чем за полкилометра от передовой, так как при обнаружении немцы открывали по ним минометный огонь.

            С питанием, с водой было плохо. Нам выдавали по горсти таблеток хлорки, чтобы обеззараживать воду, которую мы брали из редких родничков, застойных старых колодцев, оврагов. В котелках и фляжках иной раз доставляли воду из тыла, это за километр-полтора. Так же редко ходили за горячим питанием – если походная кухня рисковала и подъезжала поближе к передовой. А чаще питались сухим пайком: сухари, кусочки сала, пшенная каша в пачках.

            Беспощадная жара, палящее солнце, жажда… Особенно тяжко было раненым – они все время просили пить.

            На месте  боев под Сталинградом иностранные туристы часто спрашивают: а где же кладбища, братские могилы? Ведь там гибли русские, немцы, румыны, итальянцы… Это были настоящие поля смерти. Туристам отвечают: кладбища запаханы под посевы, затоплены водохранилищем или что-нибудь в этом духе. Это правда. Но не вся. Чаще всего мы сбрасывали погибших – и наших,  и немцев – по 10-12 трупов в воронки и закидывали комьями земли, даже без всякого обозначения могилы. Потому неудивительно, что до сих пор, через 60 лет, находят в тех местах массовые захоронения. Поспешность и бесцеремонность погребения убитых объясняется очень просто: под палящим солнцем трубы быстро разлагались, распространялся невыносимый запах.

            Отрезок времени с 12 по 20 сентября в районе Котлубани был настоящим адом: наши дивизии одна за другой вступали в битву и «таяли» буквально за несколько дней.  Немцы тоже подбрасывали на передовую пополнение, ежедневно по несколько грузовых автомашин, по 50 солдат в каждой. А к концу дня и на нашей, и на немецкой стороне бродили одинокие фигуры – остатки воинских формирований. До 14 сентября наша 292 стрелковая дивизия действовала во втором эшелоне обороны, за 300-400 м от передовой, и пополняла потери переднего края. Мой взвод 50-миллиметровых минометов, когда иссякли запасы мин, был слит с 7-й ротой и вступил в бой на передовой как пехотный.

            В беспощадных, кровопролитных боях у меня, как командира, не было даже времени следить за потерями. Я обязан был личным примером вести вперед, не смотря ни на что, а также время от времени бежать и подгонять отстающих. Собственная судьба, страх ушли на десятый план, полная отрешенность от мыслей о своей жизни, главное выполнение приказа – «ни шагу назад». Поэтому меня не терзают угрызения совести за гибель подчиненных: мы все, без различия рангов, были равноудалены от жизни и от смерти.

            18 февраля завершилась моя фронтовая биография, кончилась моя война – как завершилось и существование 292 стрелковой дивизии, выбитой за две недели боев. В тот день было вновь предпринято наступление наших войск. К семи часам вечера буквально чудом уцелели мы с моим связным Ломакиным. Не по кубарям лейтенанта, а по волосам на голове уцелевшие солдаты поняли, что я офицер, и собрались вокруг меня.

            Приближалась ночь. Я приказал занять позицию впереди и ждать утреннего приказа. Впереди стояли несколько подбитых танков – удобное место для обороны. Но за 30-40 метров от них по нашей группе открыли огонь засевшие в танке фашисты. Я приказал группе разделиться, окружить немцев справа и слева, а сам остался в центре, отвлекая огонь на себя. Прикрытием, как всегда, служили заросли полыни. Фланги подавили огонь немцев, и я поднялся, чтобы осмотреть поле боя. В эту минуту из-за башни танка показался немец – молодой, лет двадцати, рыжий, поросший щетиной. Он дал короткую очередь, и я упал. Тут же выстрелив в него, но попал рикошетом в броню.  А немец выстрелил еще раз,  и у него кончились патроны. Он похлопал по голенищам сапог, понял, что запасных рожков нет, спрыгнул с танка и побежал. Ломакин выстрелил в него, но без результата.

            А я почувствовал вдруг, как будто отлежал правую руку. Рядом оказался санитар, он спросил, не ранен ли я ? Боли я не чувствовал, но из правового рукава шинели текла кровь. Санитар помог мне снять шинель, разрезал рукав гимнастерки и нижней рубашки, снял их с меня через голову, при этом измазал мне кровью и лицо, и волосы. В правом плече он нашел пулевую рану и начал перевязывать. Но когда увидел большую рану на спине – выходное отверстие – растерялся: как остановить кровь? Я сказал, чтобы он вставил пакет в рану и примотал к туловищу. Ломакин спросил: «Вас сопровождать в медсанбат?» Я сказал: «Не надо, тебя задержит заградотряд по приказу «ни шагу назад». И я побрел – с шинелью на плечах, волоча винтовку, чтобы сдать ее в медсанбат, иначе перевязывать не будут.

            Часа через три, с остановками, слабея от потери крови, добрался до медсанбата. Там сделали основательную перевязку руки и спины. Знакомый штабной офицер спросил о положении на передовой, я рассказал, что мог: мало осталось войск – и наших, и немецких. Ночью огромную массу раненых отправили в палаточный госпиталь, а оттуда эшелонами – в эвакогоспиталь в тыл. Как тяжелораненого, меня поместили в госпиталь на станции Шантала Ульяновской области, а оттуда отправили в Красноярск.

            Ранение оказалось сложным – был поврежден лучевой нерв, в результате правая рука начала сохнуть. Опытный госпитальный врач посоветовал не падать духом, выполнять специальные физические упражнения, чтобы восстанавливать руку.

            После выписки из госпиталя – в января 1943 года – я продолжал служить в армии на различных командных должностях, в военкоматах, в военном училище, во внутренних войсках, в военно-строительных частях до 1955 года.

            […]

            Уже на пенсии занялся историей Сталинградской битвы, собрал литературу, схемы, карты. Мои воспоминания постепенно сложились с учетом полученной из различных книг информации, я по-иному, более полно сумел оценить те события, участником которых мне довелось стать в августе-сентябре 1942 года.