«День памяти и скорби». Т.Павлова

22 июня 1941 года. День, перечеркнувший мечты, планы, мирную жизнь миллионов людей. Когда-то, 66 лет назад, с него начался отсчет военного лихолетья. Каким он был этот день, в какое русло повернул жизнь людей, на долю которых выпали страшные военные испытания? У каждого из наших земляков, о которых пойдет речь ниже, был свой день 22 июня, свой счет, предъявленный войне, своя мера горя и счастья.

 В Москве

            А.С. Колесник хорошо запомнила то знойное воскресенье июня 1941-го. Для нее, 10-летней москвички Александры Колобковой, было странно видеть вокруг себя озабоченные, грустные, а то и заплаканные лица взрослых. Они, забыв о своих повседневных делах, выбегали на улицы и собирались у черных репродукторов, горячо обсуждая услышанное – началась война. Отец, сотрудник Мосводоканалстроя, в тот же день был вызван на работу, на какое-то экстренное собрание. Вернулся с него уже коротко стриженным, и мама со старшей сестрой, только что закончившей десятилетку, стали срочно собирать его в дорогу. Той же ночью отец отправился на фронт. Больше Александра никогда его не видела: в ноябре 1941 года их семья уже получила на своего кормильца похоронку. Мама, которая находилась на инвалидности, пошла работать, чтобы хоть как-то прокормить своих четверых детей. До сих пор не понимает Александра Степановна, как удалось тогда их матери не умереть с голоду, ведь все продукты, что выдавались ей по рабочей карточке, она  отдавала им, детям. Хорошо помнит А.С. Колесник, тонущие в ночном небе звуки вражеского самолета и вслед за этим -  нарастающий вой приближающейся бомбы, которая, казалось, падает прямо в земляную щель, в которой укрывались люди. Помнит, с каким усердием они обклеивали окна синей упаковочной бумагой, обеспечивая светомаскировку, хотя с электрическим светом были постоянные перебои. А отопления не было вовсе (котельной не стало еще в июле 1941-го после первых же бомбежек Москвы), и обогревались они возле печки-буржуйки, выданной матери на работе. При этом учебу в школе никто не отменял. Вот только их родная школа была отдана под госпиталь, а новая находилась в четырех километрах от дома. Ходили они туда большой ватагой, в одиночку было опасно: в городе орудовали банды. Пропускать занятия никто не собирался: на уроках детям выдавали маленький пятидесятиграммовый кусочек хлеба, а порой и ложку винегрета. Помещение, отведенное под школу, тоже не отапливалось. Чтоб спастись от холода, детвора сама искала дрова, где только можно. Располагалась школа возле завода им. Кагановича, рядом с которым находилось паровозное депо ж/д станции. Таскать дрова,  а иногда и тяжелые бревна,  приходилось через железнодорожные пути. Эшелоны следовали беспрестанно: в одну сторону – с оружием и боеприпасами, в другую – с ранеными. Движение замирало лишь ненадолго. Они, мальчишки и девчонки, научились использовать эти промежутки для переброски своей «добычи». Но однажды слишком увлеклись перекаткой тяжеленного бревна и не заметили приближающегося состава. Под его колесами тогда погиб четвероклассник Эмиль Белюговский. Он был лучшим математиком школы. Классный руководитель В.В. Дыдышко откровенно восхищался способностями мальчика и пророчил ему блестящее будущее ученого.

            С благодарностью вспоминает Александра Степановна зенитчиц, которые чем могли подкармливали голодных ребятишек. Варево из отварной крапивы или лебеды с добавлением пшеницы казалось тогда невероятно вкусным. Картофельные очистки, «подаренные» ребятне танкистами, аэростатчицами и зенитчицами были посажены в землю в землю, а осенью дали хороший урожай.

            - До сих пор не знаю, - говорит Александра Степановна, - то ли действительно картофель уродился огромным, то ли руки у меня были очень маленькие.

            Ярко запечатлен в памяти моей собеседницы и такой эпизод военного детства: они бегут в школу через большое грязное поле, и здесь на бреющем полете их настигает вражеский самолет. Дети в ужасе останавливаются в ожидании пальбы, но на их головы сыплется дождь из бумажных листочков. Подобранные листовки назывались «пропуском для прохода в Германию». Сталин, изображенный играющим на балалайке, пел песню «Последние ночки-денечки», а Гитлер, разворачивающий русскую гармонь, - «Широка страна моя родная». Принесенные домой листовки под сердитые мамины возгласы бесследно сгорели в прожорливой «буржуйке».

 В оккупации

            Для шестилетнего Лени Щедрина день объявления войны запомнился невероятной смутой, вызванной в его мальчишеской душе непонятным мрачным настроением взрослых. Помнит  он и короткую фразу отца «Отправляюсь на фронт» и плачущую мать, оставшуюся с тремя маленькими детьми, и немцев, оккупировавших в 1942 году их украинское село Комсомольское Донецкой области. Вели себя оккупанты агрессивно, цинично, остервенело выхватывая все съестное, отлавливая кур и свиней. Во дворе дома Щедриных фашисты разместили 5 своих машин. На них-то  и пытался сбросить зажигательную бомбу советский летчик, но бомба случайно угодила в дом. Тогда хату удалось спасти от огня. Сгореть ей было суждено годом позже, в 1943 году, от рук немцев, прознавших, что хозяин – коммунист-фронтовик. Семье Щедриных удалось вовремя спрятаться и уйти в «чужие люди», на поселение в пяти-шести километрах от родного села.

 Трудовой фронт, эвакуация

            Ганна Жилина (ныне Г.А. Омрокова), закончившая в 1941 году десятилетку, почему-то не помнит своего выпускного вечера. Но помнит, что двумя днями позже она поехала к бабушке, в одну из подмосковных деревень. Наутро следующего дня отправилась навестить старшую сестру, заночевавшей у подруги в той же деревне. Картина, представшая взору Ганны в то июньское воскресенье, на долгие годы осталась в ее памяти: две юные девушки сидят в чисто прибранной солнечной комнате, сплошь уставленной букетами сирени. Ощущение красоты и покоя, умиротворения и благополучия вдруг резко исчезло от   единственного слова, произнесенного мужским голосом: война! Позднее Ганну много раз разуверяли: не могло быть в июне сирени, она уже к тому времени отцвела. Но ведь была! Видно, действительно аномальным выдался этот 41-й год. Заплакала Женя, подруга сестры, запричитала: «Папа – военный, я его больше не увижу»… Вернувшись в тот же день в Москву, Ганна попыталась выполнить поручение мамы – купить хлеба. Но отступила, увидев в булочной огромную очередь. Предвидевшая такую ситуацию, мама просила сохранять спокойствие и не лезть в толкучку. Ровно через неделю Ганна уже провожала на фронт двух своих одноклассников. А первого июля сама напросилась добровольцем на трудовой фронт копать окопы и противотанковые рвы. Перед отправкой всех добровольцев собрали в Доме пионеров. Там они, одни девчонки, и переночевали на каких-то матрасах. На другой день из черного репродуктора услышали первое обращение Сталина к народу. К вечеру всех повели на Киевский вокзал, на подходе к которому объявили воздушную тревогу, и отряду срочно пришлось спуститься в метро. Огромное скопище народа, настоящее столпотворение, предстало их взору. Даже в тоннеле, между рельсами, лежали люди. Плач детей, возбужденные голоса взрослых, печальные лица стариков, вонь и духота – все это Ганна Андреевна помнит  по сей день. До середины августа она, хрупкая девчонка, копала рвы, глубина которых достигала двух с половиной метров. Возвращаться в Москву после полутора месячного отсутствия было страшно. Не разбомбило ли их дом, живы ли родные? К счастью. Их замечательный дом на Покровском бульваре с видом на Кремлевскую башню не пострадал, как и семья. Вскоре Жилины решили: самую младшую из дочерей, семилетнюю Иринку, следует эвакуировать. Сопровождать сестру к дальней родственнице на Урал, в город Пласт, было поручено Ганне. Эту двухнедельную поездку (с 16 октября по 1 ноября) в теплушке товарного вагона, до отказа набитого людьми, Ганна Андреевна также не может не вспомнить без содрогания. Нехватка воды и еда, отсутствие туалета (нужду справляли тут же, в ведро, прося соседей отвернуться), антисанитария и холод. Тем не менее сестра была доставлена по назначении, а сама Ганна устроилась работать в школу. Временно, как решила про себя. Потому что уже тогда замыслила уйти на фронт добровольцем, как и старшая сестра Елена, которая уже служила зенитчицей. План удалось осуществить той же зимой 1942 года. Правда, ей долго пришлось убеждать сотрудников военкомата в том, что и от нее, маленькой и хрупкой, фронту тоже может быть польза. Предстояло самое сложное – сообщить о своем решении маме.  Но их ночной разговор на трудную тему оказался неожиданно коротким. «Если бы не Ирка, я бы и сама отправилась воевать», помолчав, поддержала ее мама. Дальнейшая служба Ганны в составе 180-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона (она была командиром отделения) достойна отдельного рассказа. Скажу только, что семье Жилиных несказанно повезло: все фронтовики-добровольцы (две сестры и брат) вернулись домой живыми.